обнаружит его ущербность, его ненормальные ложноножки

и вселит подозрение, что там, дальше, где сейчас мне видится лишь чистый воздух —

или что в этих сомнениях, на этом перекрестке выбора,

я сам, в той остальной реальности, мне неведомой —

я жду и надеюсь тщетно.

(Сюита)

Индивидуумы вроде Гете не должны обладать избыточным опытом такого рода. В силу способности или решительности (быть гением означает гениально выбирать и угадывать) ложноножки у них простираются максимально и во всех направлениях. Они захватывают вокруг себя все в едином радиусе, их предел – это их кожа, духовно распростертая на огромном расстоянии. И думаю, у них нет необходимости желать того, что начинается (или продолжается) за пределами их огромной сферы. Потому-то они и классики, че.

На амебу uso nostro [ 256 ] незнаемое надвигается со всех сторон. Я могу знать много и много прожить в определенном плане, и тогда другое подступает ко мне с самой моей слабой староны и скребет мне голову своим холодным пальцем. Беда в том, что оно скребет, хотя у меня не чешется, а вот когда начинается зуд – когда мне хотелось бы знать, – все вокруг выглядит установившимся, устроенным, полным, прочным и со всеми положенными ярлыками, и я начинаю думать: уж не приснилось ли все это, мне хорошо и так, я в полном порядке и не должен поддаваться воображению.

(Последняя сюита)

Воображению хвалы вознесены чрезмерно. А бедняжка не может и на сантиметр продвинуться дальше ложноножек. До этого предела – великое разнообразие и жизненная активность. Но в ином пространстве, где веют космические ветры, которые Рильке чувствовал над своей головой, пусть лучше Леди Воображение не разгуливается. Но detto [ 257 ].

(—4)

85

Жизни, что подобны литературным статьям в газетах и журналах: начало пышное, а конец, тощий хвостик, затерялся где-то на тридцать второй странице, среди объявлений о распродаже и реклам зубной пасты.

(—150)

86

Все в Клубе, за исключением двоих, утверждали, что Морелли гораздо легче понять по цитатам, которые он выписывает, чем по его собственным словоухищрениям. Вонг до самого своего отъезда из Франции (полиция не захотела возобновить ему carte de sejour) твердил, что не стоит труда мусолить выкрутасы старика, коль скоро обнаружены две следующие цитаты из Повеля и Бержье:

«Быть может, в человеке есть место, откуда он может воспринимать реальность в целом. Эта гипотеза выглядит бредом. Огюст Конт утверждал, что никогда, наверное, не будет познан химический состав звезды. А на следующий год Бунзен изобрел спектроскоп».

«Язык, равно как и мышление, – результат функционирования нашего головного мозга по принципу двузначности. Мы делим все на „да“ и „нет“, на положительное и отрицательное. (…) Единственное, что доказывает мой язык, – это медлительность, с которой мы представляем мир, ограниченный двузначностью. Недостаточность языка очевидна, и она порождает постоянные сетования. Но что же, в таком случае, сказать о недостаточности самого мышления по принципу двузначности? Внутренняя суть бытия, смысл вещей, таким образом, ускользают. Можно открыть, что свет является в одно и то же время постоянным и переменным оптическим излучением, что молекула бензола состоит из шести атомов с двойной связью, которые взаимно отталкиваются: все это допускается, однако понять этого нельзя; невозможно включить в свою собственную структуру реальность глубинных структур, которые исследуются. Для достижения этого следовало бы в корне изменить все, необходимо, чтобы иные, отличные от действующих, механизмы действовали бы в головном мозгу и чтобы принцип двузначности мышления сменился бы мышлением по аналогии, которое включало бы формы и воспринимало бы невоспринимаемые ритмы этих глубинных структур…»

«Le matin des magiciens» [ 258 ]

(—78)

87

В 1932 году Эллингтон записал «Baby when you ain’t there» [ 259 ], одну из своих тем, которую меньше всего хвалили и которую даже верный Барри Уланов не удостоил упоминания. На удивление сухим голосом Кути Уильямс поет:

Почему порою бывает необходимость сказать: «Я это любил»? Я любил те блюзы, тот промелькнувший на улице образ, ту скудную, пересыхающую северную речку. Словно приводишь свидетельства в борьбе с черным ничто, которое выметет нас всех. А пока еще держатся в воздухе души эти крохи: воробышек, принадлежавший Лесбии, несколько блюзов, что занимают в памяти малюсенькое место, отведенное ароматам, гравюры и пресс-папье.

(—105)

88

– Не дергай ногой, че, а то воткну тебе иголку в ребро, – сказал Тревелер.

– Рассказывай лучше дальше про все желтое, – сказал Оливейра. – Я закрою глаза, и становится как в калейдоскопе.

– Все желтое, – сказал Тревелер, растирая ему бедро ваткой, – находится в ведении Национальной корпорации уполномоченных по делам всего желтого.

– Животные с желтой шерстью, растения с желтыми цветами и желтые минералы, – послушно продекламировал Оливейра. – Разве не так? В конце концов, четверг у нас отведен моде, в воскресенье не работаем, метаморфоза, происходящая от субботнего утра до вечера, – необычайна, люди успокаиваются. Ты делаешь мне так больно, просто ужас. Уж не желтый ли металл ты мне вводишь?

– Дистиллированную воду, – сказал Тревелер. – А ты должен думать, что это морфий. Ты совершенно прав, мир Сеферино может показаться странным лишь тем, кто свято верит в свои установления, а чужие им нипочем. Но подумай, как все изменится, стоит шагнуть с тротуара на мостовую, и…

– Все равно, что перейти от всего желтого ко всему пампскому, – сказал Оливейра. – Что-то меня в сон клонит, че.

– Это от сонной водички. Лично я с большим удовольствием вколол бы тебе совсем другое, чтоб ты пошустрее стал.

– Объясни-ка мне одну вещь, прежде чем я засну.

– Очень сомневаюсь, что ты заснешь, но давай.

(—72)

89

Было два письма лиценциата Хуана Куэваса, и все время не прекращались споры, в каком порядке их следует читать. Первое представляло собой поэтическое изложение того, что лиценциат называл «мировым владычеством»; второе, тоже надиктованное машинистке из заведения на Санто-Доминго, брало реванш за вынужденную сдержанность первого: